— Виржинии, думаешь, легче?

— Нет, конечно. Но травма это как-то... все равно что болезнь. Тут все понятно. Лежишь себе. А вот сидеть рядом и... Не знаю, последний раз он был вроде как совсем не в себе. Что он там нес? Про оборотней, что ли?

— Вампиров.

— Ну да. Не сказать, чтобы это было признаком особого душевного здоровья.

Поезд остановился на станции «Энгбюплан». Когда двери закрылись, Морган добавил:

— Ну вот. Теперь мы в одной лодке.

— Мне кажется, они не так придираются, когда две зоны пробиты.

— Это тебе только кажется.

— Видел последний рейтинг леваков?

— Видел, видел. Ничего, к выборам сравняются. Знаешь, сколько людей в душе остаются социал-демократами, — сначала трясут предвыборными листовками, а потом все равно голосуют по велению сердца.

— Ага, это ты так думаешь.

— Нет. Я точно знаю. В тот день, когда коммунистов попросят из правительства, я поверю в вампиров. Хотя че тут верить: вон умеренных вокруг пруд пруди. Буман и компания, сам знаешь. Вот кто настоящие кровососы-то.

Морган оседлал своего конька. Где-то в районе Окесхува Ларри перестал слушать. У оранжереи стоял одинокий полицейский и смотрел в сторону метро. Ларри почувствовал укол беспокойства при мысли, что не доплатил за проезд, но, вспомнив, что там делает полиция, тут же успокоился.

Впрочем, вид у полицейского был довольно скучающий. Ларри расслабился; отдельные слова бесконечного монолога Моргана время от времени просачивались в его сознание, пока поезд громыхал дальше в сторону Саббатсберга.

Без пятнадцати восемь, а медсестра все не шла.

Грязно-серая полоска на потолке превратилась в светло-серую, и теперь жалюзи пропускали достаточно света, чтобы Виржиния ощущала себя, как в солярии. Разгоряченное тело пульсировало, но не более того. Хуже уже не будет.

Лакке лежал и посапывал в соседней кровати, пожевывая губами во сне. Она была готова. Если бы она могла дотянуться до кнопки вызова сестры, она бы это сделала. Но руки ее были по-прежнему привязаны к кровати, и оставалось только набраться терпения.

Она принялась ждать. Жар, обжигавший кожу, был мучителен, но не невыносим. Бороться со сном было куда тяжелее. Стоило лишь на минуту расслабиться, как дыхание прекращалось, свет в ее сознании начинал стремительно меркнуть, и приходилось широко распахивать глаза и мотать головой, чтобы он снова включился.

В то же время необходимость быть начеку была для нее посланием свыше — она не давала ей думать. Все ментальные усилия уходили на то, чтобы не заснуть. Места для сомнений, раскаяния или поиска альтернатив уже не оставалось.

Ровно в восемь вошла сестра.

Когда она открыла рот, чтобы произнести «Доброе утро!» или что уж там говорят медсестры по утрам, Виржиния прошипела:

— Тсс!

Рот медсестры захлопнулся с удивленным щелчком, она нахмурила брови, подошла в сумеречном свете к постели Виржинии, склонилась над ней и сказала:

— Так, ну и как мы...

— Тсс! — прошептала Виржиния. — Извините, не хочу его будить. — Она мотнула головой в сторону Лакке.

Сестра кивнула и понизила голос:

— Понятно. Но мне нужно померить вам температуру и взять анализ крови.

— Хорошо. А вы не могли бы... выкатить его отсюда?

— Выкатить?.. Так мне его разбудить?

— Нет. Просто выкатить его кровать.

Сестра взглянула на Лакке, будто решая, возможно ли вообще то, о чем ее просят, затем улыбнулась и ответила, покачав головой:

— Думаю, в этом нет необходимости. Измерим температуру орально, если вы стесняетесь...

— Не в этом дело. Пожалуйста, вы не могли бы... просто сделать, как я прошу?

Медсестра бросила взгляд на часы:

— Вы меня извините, но у меня есть и другие пациенты, которые...

Повысив голос насколько это было возможно, Виржиния прошипела:

— Умоляю вас!

Медсестра отступила на шаг назад. Ей явно сообщили о ночных событиях. Глаза скользнули по ремням, стягивающим руки Виржинии. Вид ремней ее немного успокоил, и она снова приблизилась. Теперь она говорила с Виржинией, как если бы та была умственно отсталой.

— Видите ли, я... мы... Чтобы иметь возможность вам помочь, нам нужно...

Виржиния закрыла глаза, вздохнула и смирилась. Она произнесла:

— Вы не могли бы поднять жалюзи?

Медсестра кивнула и подошла к окну. Когда она отвернулась, Виржиния, дернувшись всем телом, скинула одеяло и теперь лежала в постели обнаженная. Затаила дыхание. Зажмурилась.

Конец. Вот теперь она была бы не прочь отключиться. Она попыталась вызвать то состояние, с которым боролась все утро. Бесполезно. Вместо этого случилось то, о чем так часто говорят: вся жизнь пронеслась у нее перед глазами, как кинопленка.

Птенец, которого я держала в картонной коробке... Запах свежевыглаженного белья в прачечной... Мама, выпекающая булки с корицей... Папа, запах его трубки... Пэр... Домик в деревне. Мы с Леной, гигантская лисичка, которую мы нашли в лесу тем летом... Тед с перемазанными черничным вареньем щеками... Лакке, его спина... Лакке.

Глухой треск поднимающихся жалюзи — и она погрузилась в море огня.

Как всегда, в десять минут восьмого его разбудила мама. Как всегда, Оскар встал, позавтракал, оделся и, как всегда, в половине восьмого обнял маму, провожая ее на работу.

Все как всегда.

Он, конечно, испытывал беспокойство и дурные предчувствия — но для первого учебного дня после выходных в этом тоже не было ничего необычного.

Оскар положил в сумку учебник по географии, атлас и невыполненную домашнюю работу, и в семь тридцать пять он был собран. До выхода оставалось пятнадцать минут. Может, сделать эту чертову домашнюю работу? Да ну, нет сил.

Он сел за письменный стол и уставился в стену.

Значит, он все же не заразился? Или это просто инкубационный период? Нет. Тот мужик... У него это заняло всего несколько часов.

Я не заражен.

Ему следовало бы испытывать радость, облегчение. Но он ничего не чувствовал. Зазвонил телефон.

Эли! Что-то случилось...

Он бросился в прихожую, схватил телефонную трубку.

— Оскар!

— Э-э-э... Здравствуй, сын.

Папа. Всего лишь папа.

— Привет.

— Э-э-э... Ты, значит, дома?

— Убегаю в школу.

— Да-да, тогда не буду тебя... Мама дома?

— Нет, ушла на работу.

— Ну да, я так и думал.

Оскар сразу все понял. Вот почему он позвонил в такое неподходящее время — он знал, что мамы не будет дома. Папа прокашлялся.

— Слушай, я это... Я что хотел сказать... Как-то у нас в субботу вышло неважнецки.

— Да.

— Да. Ты маме рассказал?

— А сам-то как думаешь?

На том конце трубки стало тихо. Только статическое шуршание телефонных проводов длиной в сто километров. Он представил себе нахохлившихся ворон, сидящих на проводах, пока под их когтями проносятся сотни разговоров. Папа снова прокашлялся.

— Короче, я это... спросил про коньки — они твои.

— Мне пора.

— Да-да, конечно. Ну, удачи в школе.

— Ага. Пока.

Оскар положил трубку, взял сумку и пошел в школу.

Он ничего не чувствовал.

До начала урока оставалось пять минут, и большая часть одноклассников толпилась у входа в класс. Чуть замявшись, Оскар закинул сумку за плечо и направился к классу. Все взгляды обратились на него.

Прогон сквозь строй. Темная.

Да, он ждал самого худшего. Все, конечно, уже знали, что случилось с Йонни в четверг, и, хотя Оскар не нашел его среди собравшихся, Микке наверняка успел изложить в пятницу свою версию. Микке был здесь, стоял, как всегда, со своей идиотской ухмылкой.

Вместо того чтобы замедлить шаг, ища пути к отступлению, Оскар решительно устремился к классу. Он чувствовал себя опустошенным. Его больше не волновало, что будет дальше. Все это уже было не важно.

И конечно же, случилось чудо. Воды морские расступились.