Добравшись до дому, он налил себе здоровенный стакан виски и опрокинул в себя половину. Потом позвонил в полицию. Рассказал, что произошло. К тому времени, как он допил виски, раздумывая, не пойти ли ему спать, в городе была объявлена масштабная операция по поимке преступника.

Они прочесали весь лес Юдарнскуген. Пять собак, двадцать полицейских. Даже вертолет, что было необычно для подобных поисков.

Раненый человек в состоянии аффекта. Любая собака смогла бы взять его след.

Но дело получило широкую огласку в прессе (только на общение с журналистами, собравшимися вокруг оранжереи Вибуллз у станции метро «Окесхувс», было выделено два констебля), и полиции не хотелось, чтобы их упрекнули в бездействии этим воскресным утром.

К тому же было найдено тело Бенгта Эдвардса.

То есть предположительно его тело — на покойном было найдено кольцо с выгравированным именем «Гунилла».

Гунилла была женой Бенке, и его коллеги об этом знали. Никто не мог собраться с духом, чтобы ей позвонить. Рассказать, что он умер и что они даже не могут с уверенностью утверждать, что это он. Спросить, были ли у него особые приметы... скажем, на нижней половине тела?

Патологоанатому, явившемуся на работу в семь утра, чтобы заняться телом серийного убийцы, выпала совсем другая задача. Если бы он увидел останки Бенгта Эдвардса, не зная всех обстоятельств, он бы предположил, что тело пролежало несколько дней на улице в сильный мороз, все это время подвергаясь надругательствам крыс, лис, возможно даже росомахи и медведя, если слово «надругательства» могло быть применимо к животным. Как бы то ни было, растерзанную плоть, отделенную от костей, он бы приписал крупным хищникам, а повреждения выступающих частей тела — носа, ушей, пальцев — мелким грызунам.

В спешке написанное предварительное заключение патологоанатома было в срочном порядке передано в полицию и стало еще одной причиной столь масштабной операции. Виновного признали «крайне опасным преступником», пользуясь официальным языком.

В народе — чокнутым маньяком.

То, что он вообще оставался жив, относили к разряду чудес. Конечно, не из тех, вокруг которых Ватикан стал бы размахивать кадилом, но тем не менее это было чудом. Он был практически в коме еще до падения с десятого этажа, а сейчас разгуливал себе как ни в чем не бывало, и если бы только разгуливал.

Но долго он протянуть не мог. На улице, конечно, потеплело, но все равно температура держалась около нуля, а на нем был один больничный балахон. Насколько полиции было известно, пособников у него не было, и он не продержался бы в лесу больше пары часов.

Телефонный звонок от Бенни Мелина поступил почти час спустя после того, как он столкнулся с человеком на мосту Транебергсбрун. Но уже через пару минут после него позвонила одна пожилая дама.

Она выгуливала собаку, когда вдруг увидела человека в больничной одежде неподалеку от конюшни Окесхувс, где зимой содержались королевские овцы. Она немедленно вернулась домой и позвонила в полицию, решив, что овцы в опасности.

Через десять минут на указанное место прибыл первый патруль, и первое, что они сделали, — это прочесали стойла с пистолетами наизготовку.

Овцы забеспокоились, и к тому времени, как полицейские обыскали все здание, оно превратилось в клокочущее море колышущейся шерсти, громкого блеяния и почти человеческих воплей, на которые приехал еще один наряд полиции.

Во время обыска несколько овец очутилось в проходе, и, когда полицейские наконец заключили, что подозреваемого здесь нет, и со звоном в ушах покинули помещение, один баран выскочил во двор. Присутствовавший там старик-полицейский, родом из деревни, бросился на него и, ухватив за рога, затащил обратно в стойло.

Лишь после того, как баран оказался водворен на свое место, полицейский сообразил, что яркие всполохи, которые он видел краем глаза, были фотовспышками. Он ошибочно счел, что происходившие события были слишком серьезны, чтобы подобная фотография могла появиться в прессе. Тем не менее уже скоро журналистам пришлось отвести специальное место вне зоны розыска.

К тому времени часы уже показывали половину восьмого утра и рассвет незаметно поднимался из-за капавших талой водой деревьев. Преследование одинокого маньяка было хорошо организовано и продвигалось полным ходом. Поимку преступника предполагалось осуществить к обеду.

Лишь через несколько часов безуспешного наблюдения с вертолета, оборудованного термовидеокамерой, и поисков со специально обученными собаками возникло предположение, что разыскиваемого больше нет в живых. Что, пожалуй, стоит приступить к поискам трупа.

Когда первые бледные лучи рассвета, проникшие сквозь жалюзи, обожгли ладонь Виржинии, как прикосновение к раскаленной лампочке, она мечтала об одном: умереть. И все равно она невольно отдернула ладонь и отползла в глубину комнаты.

На коже ее зияло более тридцати порезов. Вся квартира была залита кровью.

Этой ночью она вскрыла себе вены, чтобы напиться, но, не успев все высосать или слизнуть, залила кровью пол, стол и стулья. Большой тканый ковер в гостиной выглядел так, будто на нем разделывали оленя.

С каждой новой раной, с каждым глотком своей все более разжиженной крови она испытывала все меньше удовлетворения и насыщения. К рассвету она превратилась в развалину, стонущую от ломки и отчаяния. Отчаяния от сознания того, что неизбежно придется сделать, чтобы жить.

Прозрение нарастало постепенно и наконец превратилось в уверенность. Чужая кровь... вылечит ее. Ей не хватало духа лишить себя жизни. К тому же это было наверняка невозможно — раны, нанесенные ножом для фруктов, заживали с нечеловеческой скоростью. Какими бы сильными или глубокими ни были порезы, через минуту кровь останавливалась. Через час на этом месте уже был только шрам.

Кроме того...

Она что-то почувствовала.

Дело шло к утру, а Виржиния все сидела на кухне и сосала кровь из раны на сгибе локтя, уже второй в этом месте, когда вдруг она будто заглянула вглубь собственного тела и увидела...

Заразу.

Ну, не то чтобы увидела, но внезапно перед глазами ее возникла четкая картина. Как беременные во время УЗИ видят на экране ребенка в своем животе, только в ее случае это был не ребенок, а большая извивающаяся змея. Вот что она вынашивала.

Она также увидела, что эта зараза жила своей жизнью, ведомая собственной движущей силой, не зависящей от ее тела. Что зараза останется жива даже после того, как сама Виржиния прекратит существовать. Мать умерла бы от шока, увидев такое на ультразвуке, но никто бы даже не заметил ее смерти, потому что змея завладела бы ее телом.

Таким образом, самоубийство было бесполезно.

Эта дрянь боялась лишь солнечного света. Тусклый луч, упавший на ладонь, причинял больше боли, чем самая глубокая рана.

Виржиния долго сидела, съежившись, на полу гостиной, наблюдая, как свет за окном пробивается сквозь жалюзи, отбрасывая решетку тени на запятнанный кровью ковер. Ей вспомнился внук, Тед. Как он приползал на то место на полу, куда падало полуденное солнце, ложился и засыпал в солнечных лучах, посасывая большой палец.

Голая, мягкая кожа, такая тонкая, стоит лишь...

Да что это со мной?!

Виржиния вскинулась, уставившись в пространство невидящим взглядом. Перед глазами стоял Тед, и она представила, как...

НЕТ!!!

Она ударила себя по голове и продолжала колотить, пока картинка не разбилась вдребезги. Теперь она никогда больше не сможет его увидеть. Ей больше никогда не встретиться ни с кем из тех, кого она любит.

Я больше никогда не увижусь с теми, кого люблю.

Виржиния заставила себя выпрямиться и медленно подползла к решетке света на полу. Зараза внутри нее противилась и упиралась, но Виржиния была сильнее и все еще контролировала свое тело. Свет резал глаза, квадраты решетки жгли сетчатку, как раскаленная проволока.